Как мы дошли до жизни такой

Эта книга весьма продвинута для своего времени, хотя сейчас вышли и намного более глубокие вещи. Прочитал не потому, что поклонник Достоевского, а потому, что сильно интересуюсь той эпохой начала духовного краха Российской империи. Мы живем в период, когда зарождавшиеся тогда тенденции нигилизма стали господствующими, и декаданс развился уже в полный деграданс.

Достоевского я любил читать в юности, и сейчас отношусь позитивно к его разоблачениям революционных бесов. Однако давно вижу, что он вовсе не гений, а весьма путаный человек с поврежденной болезнью и западными теориями душой, хотя и имевший талант и стремившийся к Богу.

Писатель-полунигилист Василий Розанов в период катастрофы 1917 года прозрел и написал: «никакого сомнения, что Россию убила литература. Из слагающих “разложителей” России ни одного нет нелитературного происхождения. Трудно представить себе… И, однако, это так… Посмотрите названия журналов «Тарантул», «Оса». Целое издательство-«Скорпион» Еще какое-то среднеазиатское насекомое (был журнал) «Шиповник».

И все «жалят» Россию «Как бы и куда ей и пустить яда»

Дивиться ли, что она взбесилась.”

Литература в ту пору играла в России громадную роль, и эта роль была в целом негативной, несмотря на приятные исключения. Но такая литература сформировалась не просто так. Так же, как не сама собой сформировалась нынешняя антихристианская и антирусская повестка дня в современных медиа и в современной (анти)культуре. При всем кажущемся плюрализме и вроде как хаотичном движении «свободных писателей» и «честных журналистов» у этого процесса была и есть четкая регулировка, есть имена и фамилии его кукловодов. Книга Юрия Селезнева упоминает о регулировщиках той эпохи:

«Немало любопытного узнавал Достоевский от своих новых друзей о сильных мира сего, с которыми теперь сталкивала его жизнь. Краевский (крупный издатель и редактор – прим. И.Д.) был одним из первых в России буржуазных дельцов, родившихся, по замечанию Панаева, для того, чтобы богатеть на винных откупах, но предпочитавших богатеть на российской литературе: он быстро сумел сделаться нужным или хотя бы казаться таковым Пушкину и Гоголю, Лермонтову и Погодину, Дубельту и Канкрину…

Кто такой Канкрин? Граф Егор Францевич Канкрин, министр финансов, — человек замечательный; дед его, раввин Канкринус, перешел в протестантство и, прибыв в Россию, умер всего-навсего управляющим старорусским солеваренным заводом. Внук же достиг куда большего. Правда, на посту министра он умел, несмотря на жестокое обложение налогами крестьян, привести российскую финансовую систему в упадок, зато гордился тем, что, имея с женою вместе всего 6 тысяч годового дохода, быстро довел эту цифру до 300 тысяч. Несмотря на то, что один только питейный доход при нем давал 50 миллионов рублей, когда перед ним был поставлен вопрос о необходимости выделить какую-то сумму на строительство железных дорог, граф сумел как дважды два доказать, что, конечно, с одной стороны — медленность и затруднительность сообщения влечет за собой невозможность управлять сиим колоссом, называемым Российской империей, но с другой — строительство железных дорог при таких пространствах — вещь нецелесообразная, да и нечего нам смотреть на Европу, пусть-де себе тешатся, а нам нужно развивать коннопочтовую связь…

Граф был необходим Краевскому своими высокими, далеко идущими связями, благо, что он питал личную слабость и к словесности; искренне считая себя превосходным стилистом, он с гордостью утверждал, что никто лучше его не может писать по-русски. Говорить по-русски он, правда, так и не выучился, но любил российскую литературу, конечно, только в лучших ее образцах: Гоголя не терпел (как известно, Гоголь к либеральной нации относился плохо – прим. И.Д.)… Но Краевского выручал не раз…»

Также Юрий Селезнев пишет еще об одном тогдашнем кураторе литературы – Дубельте. Леонтий Васильевич Дубельт — глава тайной полиции при Николае I: начальник штаба Корпуса жандармов (1835—1856) и управляющий III отделением (1839—1856). Казалось бы: вот этот уж точно не либеральный потомок раввина, наверное – русский патриот частично немецкого происхождения…

Однако и с ним было не все так просто, и об этом написал Ю.И. Селезнев:

«Достоевский начинал постигать причинно-следственные связи между правительственными и промышленными хозяйствами российской словесности: зайдет издатель к Дубельту по делу — в две минуты решить можно, а тот целую проповедь прочитает. После гибели Пушкина он сказал: «Довольно этой дряни, сочинений-то вашего Пушкина, при жизни его напечатано, чтобы продолжать их печатать и после смерти оного!»… Но вообще-то Дубельт человек хоть и строгий, но справедливый, даже и рискующий своим положением в случаях, когда дело касается его внутренних убеждений. Достоевский был наслышан от друзей и о таком либерализме генерала Дубельта, которому позавидовали бы многие его недоброжелатели из записных либералов: как-то (дело было еще при покойном Александре I) император приказал ему по доносу посадить в крепость одного то ли фактора, то ли ростовщика. Переговорив с ним откровенно, Леонтий Васильевич пришел к убеждению, что виновность посаженного еще не совсем доказана, а стало быть, лишать его свободы негуманно и противозаконно. И тогда Леонтий Васильевич осмелился вступиться за несчастного перед царем: «А если он окажется невиновным, то чем вы искупите его невинное заключение, государь?» Александр I взглянул на него так, что любой другой сквозь землю бы провалился или, во всяком случае, отправился бы тотчас в места не столь, а то, пожалуй, и столь отдаленные. Но не таков Леонтий Васильевич — он не провалился и не отправился… А через четыре месяца «невиновность» заключенного действительно была наконец доказана. Александр позвал Дубельта и сказал: «Ты был прав, чем я могу вознаградить его?» — «Деньгами, — ответил генерал, — этот народ готов за сто рублей просидеть и год в крепости». Его величество приказал выдать не ожидавшему такой милости ростовщику четыре тысячи рублей… Ну кто мог ожидать такой отчаянной милосердности от жандарма?»

В этой среде вольготно себя чувствовал откровенный атеист и антимонархист Белинский, опекаемый Краевским и его высокопоставленными кураторами. Это он начал поднимать Достоевского, разглядев в его первоначальном творчестве социальные мотивы и надеясь полностью обратить его в свою революционную веру. Это ему, как известно, не удалось, Достоевский встал на более-менее православные и монархические позиции. Но в литературном мире с кураторством потомков раввинов и покровительствующих ростовщикам жандармских генералов он стал гоним. А кумирами русской литературы конца империи закономерно стали, в конце-концов, горькие и бедные духом революционные бесы…

Теперь в «русской словесности» кумирами становятся моргенштерны и дани милохины. Дальше, видать, пойдут открытые каннибалы – новые регулировщики помогут…