Генсек в железной маске. Тайны рождения и жизни Юрия Андропова

110 лет назад, 2 (15) июня 1914 года начался жизненный путь Юрия Андропова. Не самого успешного и не самого долговечного из правителей СССР. Не самого жестокого и не самого мягкого… Но, пожалуй, самого загадочного. Загадки, собственно, начинаются уже с момента рождения. По официальной версии, на свет Юрий Владимирович появился на станции Нагутская (ныне Ставропольский край, а тогда одноимённая губерния). Но, скорее всего, случилось это историческое событие совсем в другом месте.

Основной и, по сути, единственный источник информации о происхождении будущего генерального секретаря ЦК КПСС и председателя Президиума Верховного Совета СССР — его собственные автобиографии (их было несколько). И тут, мягко говоря, далеко не все концы сходятся с концами.

Далеко от Москвы

Андропов то и дело, что называется, путается в показаниях. К примеру, он приводит несколько различных дат смерти матери. Та же путаница и с отцом. То отец у него умирает, когда сыну исполнилось два года, то есть в 1916-м, то спустя три года — в 1919-м.

Ещё более плотный туман окутывает происхождение родителей. По одной из приведённых им версий, мать «происходит из Москвы (семья ремесленника)», по другой — «родилась в семье прачки (или горничной)», по третьей — «происходит из семьи мещан Рязанской губернии».

Но и для мещан Рязанской губернии, и для дочери прачки, да даже и для московских ремесленников, девичья фамилия и отчество у матери были, мягко говоря, необычными. Звали её Евгения Карловна Флекенштейн. Объяснение этому феномену Андроповым даётся такое: «Была взята на воспитание в семью Флекенштейн. Сам Флекенштейн был часовых дел мастер. По документам числится как купец».

Помимо автобиографий есть ещё зафиксированная в архивах беседа Андропова, тогда первого секретаря ярославского обкома комсомола, с инструктором ЦК ВЛКСМ, где о матери и её приёмных родителях сказано следующее: «Была подкинута маленьким ребёнком в семью часовых дел мастера финляндского гражданина Флекенштейна, проживавшего в Москве, где и воспитывалась. С 17-летнего возраста работала в качестве учительницы».

И есть рассказ Андропова Евгению Чазову (руководитель 4-го Главного управления при Минздраве СССР в 1967—1987 годах), изложенный в мемуарах главврача кремлёвской больницы: «Мою мать, сироту, младенцем взял к себе в дом богатый купец, еврей».

Как видим, относительно обстоятельств появления матери в приёмной семье у Юрия Владимировича тоже семь пятниц на неделе: то она отдана «на воспитание» (при живых, надо полагать родителях), то «подкинута» ими, то родных мамы с папой на тот момент вообще не было в живых. Но что касается самих Флекенштейнов, всё в общем и целом верно. Ну, точнее, не расходится с другими источниками.

Карл Францевич Флекенштейн действительно был уроженцем Финляндии с еврейскими корнями. И действительно имел дело с часами. Правда, похоже, не столько их починял, сколько продавал. И не только их. В дореволюционных ежегодниках «Вся Москва» Карл Францевич фигурирует как торговец «ювелирными вещами».

Не напутал Андропов и с родом занятий мамы. В том же справочнике «Вся Москва» на 1914 год местом службы Евгении Карловны указана «женск. гимн. Ф.Ф. Мансбахъ». Частная женская гимназия Фелицы Мансбах была, между прочим, очень известным и очень престижным учебным заведением. Как сегодня сказали бы, элитным.

Вот что о ней сообщает, например, издание «Немецкие адреса Старой Москвы»: «Большинство преподавателей в ней были русскими, но занятия гимнастикой, санитария и каникулярное воспитание школьниц было выполнено по лучшим для того времени германским методикам. Фелица Францевна Мансбах добилась такого уровня обучения, что Министерство народного просвещения дало ей „права гимназий Министерства‟».

Евгения Карловна преподавала в гимназии музыку. А жила вместе с приёмными родителями в принадлежавшем им большом четырёхэтажном доме по адресу: улица Большая Лубянка, 26. Был у Флекенштейнов и собственный телефон, указанный в той же адресной книге, — ещё один признак высокого социального статуса.

В этом доме и в этом статусе Евгения Карловна встречает 1914 год. А затем её жизненный путь претерпевает очень крутой и довольно-таки странный поворот. Она выходит замуж: согласно метрической книге церкви Сретенского сорока (Москва), венчание состоялось 27 апреля (10 мая) 1914 года, то есть, получается, всего за месяц с небольшим до рождения сына. И сразу после этого уезжает на Северный Кавказ — даже не в провинцию, а в глушь, в глубинку, к чёрту на кулички. Где и разрешается от бремени.

Последнее совсем уж труднообъяснимо. Даже если замуж было невтерпёж, и хотелось поскорее начать самостоятельную жизнь, казалось бы, вполне можно было чуть повременить с переездом и, по крайней мере, родить в Москве. Где и родные стены, и квалифицированные врачи. Никто же не гнал её из дома. Или всё-таки гнали? Может быть, избранник Евгении не был одобрен приёмными родителями, и это побудило её, как говорится, сбежать из дворца, порвать с семьёй?

Но никаких подтверждений эта версия не находит — ни в автобиографиях Андропова, ни где-либо ещё. Напротив, согласно семейному преданию, именно приёмные родители нашли для дочери «подходящего супруга». Но в таком случае брак — ещё бóльшая загадка, ибо мезальянс был налицо. Вот что рассказывал об отце, Владимире Константиновиче Андропове, сам будущий генсек: «Происходит из донских казаков. Работал на станции Нагутская дежурным по станции… Учился в институте путей сообщения, но был оттуда исключён за пьянство».

Как видим, даже сын особого почтения к батюшке не испытывал. И можно только догадываться, что нашла в пьющем железнодорожнике рафинированная столичная штучка (или её родители).

Впрочем, чужая душа, как известно, потёмки, а любовь зла. Возможно, всё-таки было в этом человеке нечто такое, что заставило Евгению Карловну променять все доступные ей на тот момент блага мира — роскошный дом в центре Первопрестольной, присущий социальному и географическому положению комфорт, престижную и, надо полагать, неплохо оплачиваемую работу — на жизнь на забытой богом железнодорожной станции. Но есть и другое объяснение.

Кавказская сказка

По мнению историка Дениса Бабиченко, эта часть официальной биографии Юрия Андропова не имеет ничего общего с действительностью. Бабиченко, кстати, стал первым исследователем, которому удалось получить доступ к личному делу Андропова, хранившемуся в кремлёвском архиве и рассекреченному в начале «нулевых».

Ознакомившись с этими материалами, историк пришёл к такому выводу: «Будущий глава КГБ, а потом партии и страны, сделал всё, чтобы подретушировать сведения о себе и своих близких. Андропова, как, впрочем, и десятки его коллег по партаппарату, можно понять: в те времена „неправильное‟ социальное происхождение гарантировало ярлык „осколка эксплуатирующих классов‟ со всеми вытекающими последствиями. Видимо, поэтому и создавалась легенда, согласно которой у нашего героя появилось и новое место рождения, и „правильное‟ социальное происхождение, а также, судя по всему, фамилия, имя и отчество. В итоге благополучный выходец из московской буржуазной семьи превратился в потомственного пролетария».

По словам Бабиченко, всё указывает на то, что ни в какую Нагутскую мать Андропова в 1914 году не уезжала. Родился Юрий Владимирович в Москве, в том самом доме 26 по улице Большая Лубянка. Там же провёл первые годы своей жизни. Таким же чистым вымыслом, уверен историк, являются и все рассказы Андропова о появлении матери в «семье часовых дел мастера». Никакой бабушки-прачки на самом деле не было.

Евгения Карловна — не воспитанница, не подкидыш, не сирота, а родная дочь Карла Францевича и Евдокии Михайловны Флекенштейнов. А Юрий Андропов, соответственно, — их родной внук. Во всяком случае, запись о браке его матери в метрической книге церкви Сретенского сорока содержит чёткое и однозначное указание на её происхождение: «Дочь Финляндскаго гражданина».

История об отце, судя по всему, тоже миф. Владимир Андропов был либо отчимом Юрия, либо вообще подставным лицом. А брак, соответственно, фиктивным, заключённым с единственной целью — «легализовать» будущего ребёнка, не допустить, чтобы он был «незаконнорождённым». Для дореволюционной России, в которой внебрачные дети не были равны в правах с «законными», подобные «браки по расчёту», когда жених привлекался на, скажем так, возмездной основе, были не таким уже редким делом. Кто был настоящим отцом, неизвестно. Эту тайну Евгения Карловна унесла с собой в могилу.

«Будущий генсек вместе с мамой всё это время жил в Москве, скорее всего, вплоть до февраля 1917 года, — полагает Бабиченко. — Затем мать, очевидно, благодаря богатому приданому, смогла повторно выйти замуж, уехав на окраину империи, что дало впоследствии возможность исправить свою биографию, а заодно место рождения и фамилию сына».

Покинуть Москву и «скорректировать» собственные и сыновние биографические данные Евгению Карловну, судя по всему, заставили, случившиеся в стране перемены, которые самым непосредственным, драматическим образом отразились на жизни семьи.

В 1915 году предприятие Карла Флекенштейна сильно пострадало (по словам Юрия Андропова, «мастерская была разгромлена») в результате событий, вошедших в историю как немецкий погром в Москве. Фактически жертвами «патриотов»-погромщиков становились любые носители «подозрительных» фамилий. Глава семейства не выдержал пережитого потрясения и в том же 1915 году скончался. Есть основания полагать, что похожие проявления «погромного патриотизма» Флекенштейны пережили и после Февральской революции.

«В общем, у семьи Андропова была масса веских причин сменить прописку и до неузнаваемости изменить историю происхождения Юрия Владимировича, — резюмирует Денис Бабиченко. — После двух погромов сбежишь не только на Кавказ. Видимо, эти переживания и заставили родственников Юрия Владимировича придумать легенду для сына, которому ещё жить и жить при новом режиме, с лёгкостью ломавшем судьбы миллионов людей».

Легенда, кстати, не сразу приобрела итоговый, канонический вид. «Когда Андропов в 1931 году окончил семилетку, его официально звали Григорий Владимирович Андропов-Фёдоров, — уточняет историк. — На каком этапе Григорий превратился в Юрия, и когда отпала приставка Фёдоров, точно неизвестно».

Личное дело

Понятно, что эта версия — не истина в последней инстанции. Но она гораздо лучше привычной, официальной объясняет тот страх перед собственным прошлым, который Андропов испытывал на протяжении всей своей жизни. Даже когда оказался на самой вершине власти.

«Они пытаются найти хоть что-нибудь, дискредитирующее меня, — жаловался Юрий Владимирович Евгению Чазову на своих врагов в 1983 году, в период своего короткого „царствования‟. — Копаются в моём прошлом. Недавно мои люди вышли в Ростове на одного человека, который ездил по Северному Кавказу — местам, где я родился и где жили мои родители, и собирал о них сведения».

Как раз в ходе этого разговора и прозвучали процитированные выше слова про мать-сиротку, взятую «богатым купцом, евреем». «Даже на этом хотели эти люди сыграть, распространяя слухи, что я скрываю своё истинное происхождение», — сетовал Андропов.

В то время эти страхи вряд ли были обоснованными. И компромат для той вполне уже «вегетарианской» эпохи был не бог весть каким: всё-таки не «лихие» 1930-е, когда повсюду искали недобитых классовых врагов, и не годы борьбы с «безродным космополитизмом». И сам Юрий Владимирович достиг таких высот, на которых мог не опасаться слухов. Во всяком случае, слухов о своём происхождении. Так что боялся он, скорее, по привычке. Но были в его шкафчике и куда менее приятные скелеты.

«Когда Андропова не стало, я собирался написать книжку о нём, — делился в своих мемуарах Александр Бовин. — Даже договор с издательством заключил. Но потом поговорил с приятелями из КГБ, и желание пропало. Всё можно объяснить. Но не всё можно оправдать. Не хочу идеализировать Андропова. Но и не хочу говорить о нём всё, что знаю, что узнал».

Бовина трудно упрекнуть в необъективности и предвзятости. Александр Евгеньевич долгое время работал под началом Андропова — был руководителем группы консультантов отдела ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, который в 1957—1967 годах возглавлял будущий генсек. И находился с шефом в прекрасных отношениях.

О чём, собственно, свидетельствуют и мемуары. В основном Бовин вспоминает шефа по-доброму. Характерные примеры: «Если интеллектуалом считать умного, проницательного, знающего человека, то Андропов таковым был… Был самым образованным членом Политбюро… Личность незаурядная… Выделялся интеллектом и культурой… С Андроповым было интересно работать. Он умел и любил думать…»

Есть даже такое признание: «Вопреки всему, что можно было бы назвать объективной оценкой личности и обстоятельств, оставались неискоренимая вера в Андропова, надежда на него и даже любовь, при всей неуместности тут этого слова». Ну, то есть если и была предвзятость, то скорее совсем в другом, апологетическом смысле.

В общем, писать книгу об Андропове Бовин отказался отнюдь не из-за заведомой к нему антипатии. Из-за чего именно, он умолчал, но причины, должно быть, были серьёзными. Вероятнее всего, речь шла о деятельности Юрия Владимировича на посту главы КГБ и принятых им в этот период решениях. Но нельзя исключать, что «не всё можно оправдать» относилось, в том числе и к некоторым аспектам личной жизни почившего генсека.

Например, к такому: «Его (Андропова. — „МК‟) первая жена, жившая в Ярославле, забрасывала нас письмами с жалобой на то, что он мало помогает их детям, что они голодают и ходят без обуви, оборвались (и мы заставили Юрия Владимировича помогать своим детям от первой жены)». Цитата взята из хранящейся в петрозаводском архиве рукописи «Партизанская война на Севере». Автор — Геннадий Куприянов, первый секретарь ЦК КП(б) Карело-Финской ССР в 1940—1950 годах.

В Карелию Юрий Андропов перебрался в 1940 году: занял пост первого секретаря республиканского комсомола. А до того, как уже было сказано, был первым секретарём ярославского обкома ВЛКСМ. На новое место службы, в Петрозаводск, Андропов уехал один, оставив жену и двоих детей в Ярославле. И вскоре женился вторично.

Дело, в принципе, житейское, хотя, возможно, и не вполне вписывающееся в нормы «морального кодекса строителя коммунизма». Но, расставшись с женой, Андропов, по сути, отрёкся и от детей от первого брака (их было двое — дочь и сын). Что уже никак не отнесёшь к моральной норме — ни к коммунистической, ни к буржуазной, ни вообще к человеческой.

То, что отец лишил оставленную в Ярославле семью какой-либо поддержки, подтверждала впоследствии и его дочь Евгения. Не факт даже, что Андропов изменил своё поведение после сделанного начальством внушения. «Мы бедствовали: было голодно, все обносились, — вспоминала дочь о жизни в военные годы. — Выручала тётя Настя. Она у наших соседей (Андроповы жили в доме, где квартировала областная партийная знать. — „МК‟) выполняла всякие работы: стирала бельё, мыла полы, производила генеральные уборки. Расплачивались и деньгами, и продуктами, и обносками: дырявые чулки, рубашки… Тётя Настя собирала отходы с барского стола. Там часто выбрасывали зачерствевший хлеб, подгнившую картошку. Всё это она приносила домой».

Не принимал никакого участия Андропов и в дальнейшей жизни своих отпрысков. Не пытался даже с ними увидеться. С дочерью, правда, было несколько случайных встреч, а с сыном Владимиром после ухода из семьи он вообще не общался ни разу. Хотя в этом случае отцовское участие было, пожалуй, в интересах самого отца: Владимир дважды сидел в тюрьме, что, мягко говоря, не красило и анкету папаши.

В конце концов, сын спился и ушёл из жизни в возрасте 35 лет. Говорят, перед смертью он очень хотел увидеть отца. Но Юрий Владимирович не приехал ни в больницу, где умирал Владимир, ни на похороны…

Немеркнущий образ

Но вернёмся к воспоминаниям Куприянова. Это достаточно ценный источник информации о личности юбиляра. Хотя, конечно, не беспристрастный. Но как ещё мог относиться Геннадий Николаевич к человеку, который, если называть вещи своими именами, его предал?

Для справки: именно Куприянов дал Андропову путёвку в большую политическую жизнь. В 1944 году комсомольский вожак Карелии становится вторым секретарём петрозаводского горкома ВКП(б), а ещё через три года Куприянов делает его своей правой рукой — вторым секретарём ЦК республиканской компартии. По словам Куприянова, Андропов называл его «своим учителем». Тем не менее, когда в 1949 году «учитель» попал в жернова «Ленинградского дела», «ученик» поступил совершенно по-ницщеански: подтолкнул падающего.

«Это отречение Андропова было продиктовано… хронической трусостью и удивительным даром приспособленчества, которыми обладает этот человек (наряду со многими положительными качествами, которые он, несомненно, имеет), — пишет Куприянов. — Андропов очень быстро приспособился к обстановке, получил большое доверие Маленкова, Берия и Ко. Именно „за решительное выкорчёвывание куприяновщины, ликвидацию вредительской деятельности Куприянова и разоблачение приверженцев Куприянова‟ Андропов, спустя год после моего ареста, пошёл на повышение, добрался до большой власти».

Наверное, выбор у Андропова в той ситуации был невелик. Если бы не отрёкся, не стал разоблачать Куприянова и «выкорчёвывать куприяновшину», сам запросто мог попасть под раздачу. Причём на кону стояла не только карьера и даже не только свобода. Ценой вопроса была жизнь. Тот же Куприянов был приговорён к расстрелу и уцелел лишь чудом: казнь заменили на 25 лет лагерей (в 1956 году он был помилован, а в 1957-м — полностью реабилитирован).

Но, во-первых, выбор всё-таки был. Даже в те времена далеко не все, оказавшись в такой ситуации, выбирали предательство. А во-вторых, этот случай совсем не был исключительным в его биографии. Похожим образом — хотя и не всегда при столь же драматичных обстоятельствах — он поступал и с другими людьми: вычёркивал их из жизни, как только они переставали быть нужными, превращались в обузу.

Именно так он поступил со своей первой семьёй. И точно так же поступал со многими из тех, с кем работал. Об этой черте характера Юрия Владимировича Александр Бовин пишет с предельной откровенностью: «У Андропова было, несомненно, чутьё на людей, которые работают с хорошей отдачей. Но относился он к ним часто как к шприцам разового использования. Бурлацкий, Богомолов, Делюсин тому примеры. Фалин — ещё один пример».

Фёдор Бурлацкий, также работавший под началом Андропова в ЦК в качестве консультанта, так описывает свои ощущения после того, как он узнал, что шеф отдал его, по его собственному выражению, «на растерзание „комсомольской банде‟», то есть своим аппаратным противникам (история относится к 1965 году): «Ни одного слова в мою защиту… Пять лет я служил ему с преданностью интеллектуальной собаки, которая думает, что охраняет дом, а на самом деле охраняет хозяина, содействовал его продвижению по политической лестнице… Это выглядело неправдоподобно, не укладывалось в образ человека, перед которым я так преклонялся… Вот как выглядит предательство…»

Удивительно, но идеальный образ Андропова сохранился в массовом сознании до наших дней. Многие и сегодня преклоняются перед Юрием Владимировичем, о чём свидетельствует елей, который обильно льётся с телеэкранов и с высоких трибун в круглые и полукруглые даты, связанные с его жизнью. Многое тут, конечно, определяется жрецами и приверженцами этого культа: люди верят в то, во что хотят верить. Ну, или в то, что считают политически целесообразным.

Но надо отдать должное и самому Андропову: к его важнейшим талантам следует отнести умение создавать мифы о себе. Он не рождался на станции Нагутской, он не был ни примерным семьянином, ни благодарным учеником, ни заботливым, пекущимся о кадрах начальником, ни реформатором, замышлявшим перестройку по китайскому образцу… Всю свою жизнь этот человек носил маску. И, как видим, не картонную, а основательную, железную, намного пережившую своего владельца.

Андрей Владимиров

• Источник