1.
Мы пили обжигающий чай и говорили о проявлениях сути человеческой на этой войне. Разнотравья цветы да чубушник и шиповник собирал у себя в саду да на окрестных холмах, сушил, бережно паковал в бумажные пакеты, положил на полку в кладовке и… напрочь забыл. Так и пролежали бы они в забвении, коли не надумал навести в ней маломальский порядок. Теперь вот наслаждаемся вкусом прошлогоднего лета и мудрствуем – а что еще остаётся делать, коли где-то за лесом погромыхивает монотонно и ритмично, лампочка над головой подрагивает, а иногда раскачивается, гоняя тени из одного угла к другому, всё давно привычно и буднично, а я редкий гость с Большой земли. Даже с другой планеты и вообще их иной галактики.
Я не говорил — я слушал, внимал, вникал, а высоченный Носорог не говорил, а вещал густым басом, но негромко и неторопливо.
2.
Уже со второй половины лета из Волчанска было не выбраться, чтобы не попасть под удар «стервятников». И не зайти в него. Всё небо в «птичках» и днём, и ночью, и лишь спасительный дождь и утренний туман давали шанс на жизнь. И то, если ты им воспользуешься.
Висят беспилотники стаями, кружат, добычу выцеливают, по полдюжины FPV на одного бойца бросаются и рвут плоть человеческую на куски, но всё никак не насытятся. А над руинами стелется тошнотворный и всепроникающий запах распухших и разлагающихся тел, густой и плотный, который давно впитали руки, волосы, одежда, вода, галеты… И даже воспалённые бессонницей, пылью и дымом глаза истекают этим липким запахом смерти.
В руинах агрегатного завода, в развалинах многоэтажек по несколько суток лежат «трёхсотые», дожидаясь помощи. Кто-то едва стонет, кто-то скулит тихо-тихо, кто-то отрешенно остановившимся взглядом смотрит на глубокие трещины в нависшей над ним полуразрушенной стене, которая неминуемо рухнет на него при следующем обстреле.
Кто-то даже не пытается отодвинутся от висящим над головой скрученным в спираль швеллером – то ли силы истекли по капельке, то ли накрыло безразличие к своей судьбе.
Кто-то совсем равнодушен к присевшей у изголовья смерти. Они смирились с её неизбежным приходом и уже безучастны ко всему, что было, что есть и что будет.
Но есть не смирившиеся, не сдавшиеся, сохранившие в себе вековечный русский дух бунтарства, вдруг вскипающий и сбрасывающий с себя смирение и покорность.
Кто-то сам идёт, стиснув зубы и давя рвущийся наружу крик, ковыляя и опираясь на автомат.
Кто-то идёт вдвоем, вцепившись друг в друга, чтобы не упасть и поддерживая друг друга.
Кто-то ползёт, сдирая в кровь ноги и руки. И висят на локтях и коленях лохмотья одежды вперемежку с лохмотьями кожи и мяса, а открытые и стёртые раны покрыты слоем грязи вперемежку с обильно сочащейся кровью. Если не в руках, то заброшены на спину автоматы, но никто из них не бросил оружие, потому что они сами смертельное для врага оружие силы духа, силы веры, силы сопротивления. Они та степень сжатия, степень определения предела сил человеческих, которая оказалась беспредельна.
Они знают, что им никто не поможет, потому что никто не вправе оставлять позиции здоровым или даже относительно здоровым, потому что лёгкие ранения или вообще ранения, позволяющие вести бой, совсем не основание для ухода. И чем бы не оправдывал боец покидание позиции: контузией ли, голосом свыше или страстным желанием спасти тяжелораненого друга, смерть которого здесь неизбежна, если его не вынести. Любые мотивации всё равно будут восприняты как слабость, как трусость, как желание оправдать свой уход.
И ползут на выход из города раненые и искалеченные. Изо всех сил от смерти и по смерти ползут солдаты. К жизни ползут, хотя кто-то приближается к своей смерти, но упрямо веря в жизнь.
Знают, что никто не поможет. Знают, что бредущий или ползущий «трёхсотый» — желанная цель, потому что ничто так не радует убийцу и садиста, как беспомощность жертвы. Знают: выползут — будут жить, а нет – так смерть по дороге достанет.
Кого-то жажда жить доводила до пункта сбора или блокпоста, где их уже ждало спасение. А кого всё-таки настигла смерть, то застыли они горушкой пиксельного мультикама на дороге, на обочине, на тропе, вытянувшись или скрючившись эмбрионом. Придорожные холмики, верстовые тела.
Выползшие и выжившие, даже с до конца незатянувшимися ранами, они вернутся, но уже другими. Вернутся солдатами, познавшими вкус жизни и вкус смерти. Вернутся универсальными солдатами Победы.
3.
Носорог затянулся сигаретой: — Если думать о смерти, то тебя убьют. Непременно убьют. Программирование на жизнь спасает. Но если смерть неизбежна, то ты обязан принять её достойно. Помнишь, у Всеволода Вишневского в «Оптимистической трагедии»? Даже смерть должна быть партийной работой. Вот так!
Ты думаешь, что те, кто выползал из города, не боялись смерти? Боялись, но боролись с нею. Неравная схватка, а ведь и из неё выходили мужики победителями. Побеждает не тот, кто быстрее бегает, прыгает, стреляет, окапывается, маскируется. Это всё слагаемые науки выживания. Главное – дух. Главное не распускать нервы и сжать зубы. Главное — жажда жизни.
Он допивает чай, тискает руку, наклоняется: этот циркуль складывается пополам, чтобы обнять. Я неловко носом тыкаюсь ему в верх «броника»: всё-таки велика детинушка, в прыжке до плеча ему не достать. Но не в росте он велик – в мудрости своей. В величии духа и веры.
Уже на обратном пути водитель рассказал, как в августе Носорог выбирался из города ползком: один осколок вошел в грудь через подмышку, второй перебил ногу – открытый оскольчатый перелом. Когда выползал, еще дважды был атакован «сбросом»: нашпиговали осколками, как буженину морковкой да чесноком. Трое суток полз, теряя сознание, шесть километров отчаянного сражения за жизнь. Вода закончилась на первом километре, замутнённое жаждой сознание и глаза тянущей ручонки дочурки: — Папка, ты должен жить. Мы ждём тебя. Мы в тебя верим.
Когда его нашли, он уже не говорил и даже не стонал, но даже на носилках продолжал ползти: подтягивался на руках и подтягивал ноги. С мерцающим сознанием, лежа на носилках, которые бегом к машине несли четверо бойцов, он продолжал ползти. К жизни выползал.
Воин новой России. Великий воин Великой России.

Сергей Бережной, Белгород